это две крайности одного ножа — острая и плоская. одна сторона ранит, другая даже не причиняет вреда, но эвтида знает, что амен — обоюдоострый кинжал, который загоняют в самое сердце, который не дает даже шанса сбежать. он — охотник на шезму, а она — одна из них и врать больше нет смысла, да и не будет, если честно. они все окажутся там, они все окажутся мертвыми, потому что чужое желание мести кипит в крови, плавится, ядом скапливается на кончике языка как у самой смертоносной гадюки, вот только.

вот только эвтида сама готова подставить собственную шею-руку-бедро, да что угодно, лишь бы эта гадюка впилась туда своими клыками, лишь бы она разодрала ее кожу, лишь бы она дала ощутить вот это вот дыхание смерти, которое итак витает между ними; но амен сейчас — совершенно не добрый, он никогда таким не был. да, она видела, как тот смотрит на нее, сама жалась к охотнику, думая что сможет провести, но провели здесь только ее. она сама оказалась в дураках, когда почувствовала, что собственное сердце вдруг вздрагивает от чужого прикосновения, пускай даже и болючего. она сама не заметила, как загнала себя в клетку, откуда нет выхода, а теперь и не хочет бежать оттуда.

— ты не посмеешь, — он слышит чужую угрозу, она действительно знает, что это не так. амен посмеет сделать с ней все, что только пожелает. ему не составило труда убить ее подругу, ему не составит труда придушить ремао и его брата, ему не составит труда найти всех, ведь он их чувствует, но вместе с тем она чувствует, как амен старается не причинить ей лишней боли, даже когда вжимает ее в стену, даже когда практически шипит ей о том, что он мог бы сделать что угодно с ней, даже когда он предупреждает ее подумать о себе.

но эвтида не умеет. ей, наверное, действительно следовало бы побыть эгоистичной, следовало бы отказаться от всего, но как? она не знает, словно если она прекратит быть шезму — все может стать нормальным и в чужой комнате она может оказаться не под предлогом того, что ее потом будут пытать; амен — ее слабость, ровно как и она — для него, и эвтида это знает, когда щурит собственные глаза, когда вдруг старается вырваться, когда вдруг говорит

— ты делаешь мне больно, амен!, — и больно ей правда. возможно, не столько физически, сколько морально. ей нет дела до тех, кого она не знала, но ее близкие — совсем другой разговор. те, кого она считает своими друзьями, должны быть в безопасности, но амен совершенно точно не даст ей упиваться этим чувством. он найдет каждого, он убьет каждого и это только дело времени, когда очередь дойдет до нее. и эвтиде бы бояться, но она лишь поджимает губы, когда чувствует чужую злость, а после — когда слышит угрозу и видит закрывающуюся дверь.

в комнате тут же повисает тишина, которую не разбить ничем, и она могла бы потратить время на то, чтобы действительно сбежать в пустыню, чтобы найти любые документы, но вместо этого она лишь слушает, как гулко бьется ее сердце, а после — подходит и усаживается на кровать. кажется, она даже засыпает, потому что когда просыпается — шаги за дверью оказываются слишком громкими, а после — появляется амен.

тот, кого она должна бояться, тот, кто должен был ее убить еще тогда, стоило ему осознать кто такая эвтида, но вместо того, чтобы падать на колени и просить прощения, просить пощады, она подрывается с постели и, запинаясь, сокращает расстояние между ними; амен пахнет пустыней, амен пахнет сандалом и чем-то еще, но она не думает ни о чем, когда вдруг обнимает его за шею, когда буквально повисает на нем и утыкается в чужое плечо.

— не оставляй меня больше... одну, — и не признается ведь в том, что в темноте таятся самые страшные ее кошмары, что они поджидают ее, что они ее желают заполучить; все, что делает эвтида — позволяет себе обнимать своего охотника и будь, что будет. в конечном итоге, даже жертва имеет право на последнее желание. и ее желание — хоть раз обнять амена.